Баллада о Георге Хениге - Страница 8

— Ты? — Своим голосом она могла бы разрушить пятиэтажный дом.

— Да, я! — Его голос мог бы разрушить десятиэтажный дом. — Я, я! Если голодранцы дают слово, то они его держат! Я вам докажу, — он обвел широкий полукруг рукой, — что вы ничего не стоите со всеми вашими поместьями, лошадьми, курами, кабриолетами и слугами, Австрией и зубными врачами!

— У нас все национализировали! — закричала мать. — Прошу тебя считаться с этим фактом!

— С сегодняшнего дня факты будут считаться со мной, а не я с фактами! Ясно?

— Что это у вас случилось? — Цанка открыла дверь и просунула любопытную свою физиономию. — Чего вы так разорались? Подрались, что ли?

— Он желает делать буфет, — сказала моя мать совершенно убитым голосом.

— Кто хочет делать буфет?

Мать указала на отца.

— А инструменты? — спросила практичная Цанка.

— Возьму у Вангела за бутылку.

— А мастерская? А доски? А фанера?

— Доски и фанеру мне в театре дадут.

— А мастерская? А верстак?

Отец не знал, что ответить.

— Ну скажи! Что ж ты молчишь? Говори! Что ж ты молчишь? — нападали на него обе. — Где ты будешь делать этот буфет? На чем будешь его делать? Отвечай же!

Отец стоял безмолвно, понурившись.

Тогда я встал, подошел к нему и тронул его рукой за колено. Он взглянул на меня с отчаянием.

— Дедушка Георгий, — сказал я. — У дедушки Георгия есть два верстака!

Взгляд его прояснился. Сначала в глазах мелькнуло удивление, потом они просветлели, засияли, как никогда до сих пор, он поднял меня на руки и, подбросив к потолку, крикнул:

— Умница! Талант! Гений!

*** * ***

Итак, музыкант, увлеченный лишь творчеством, трубач-виртуоз, записавший золотую пластинку на Софийском радио, прозванный музыкантами Марин-шмель за блестящее исполнение труднейшей пьесы «Полет шмеля» (а исполняли ее так лишь Тимофей Докшицер в СССР и Гарри Джеймс в Америке), забросил трубу и мастерил буфет.

Он, в пять утра спешивший в Музыкальный театр играть на виолончели, чтобы всегда быть в форме, мастерил буфет.

Он, делавший для трубы транскрипции скрипичных концертов и не замечавший ничего, кроме своей трубы, он, чья голова была заполнена только нотами (отчего он казался рассеянным и чудаковатым), вдруг забросил трубу.

Впрочем, разве мог не мастерить буфет он — уязвленный в своем самолюбии, оскорбленный в своем мужском достоинстве, доведенный бедностью до исступления?..

И я спрашиваю: если бедность не порок, то что же она?

Этот злополучный буфет, уже потемневший, до сих пор как злое чудовище стоит у нас в квартире (о, памятник бедности, я никогда не выброшу тебя!). Каждый день я прохожу мимо него, презирая всей душой, но я буду протирать его тряпкой, подвинчивать ржавые болты и заменять их новыми, смазывать дверцы, чтобы не скрипели от старости, любовно поглаживать стенки, шептать ему ласковые слова, посматривать на него ночью из-под прикрытых век.

Буду ухаживать за ним, как сиделка, до тех пор, пока не поднимусь духовно достаточно высоко и не почувствую, что имею на это право, и тогда я схвачу топор и разнесу его в щепки. Безжалостно!

Но он, подлец, так крепок, что у него есть все шансы меня пережить.

*** * ***

И вот, как это часто случается в жизни, сцена, происходившая пять лет назад, повторилась: снова было лето, снова был август. Мы с отцом завтракали, пока мать гладила мою белую рубашку и черные брючки.

Провожая нас, она пожелала нам доброго пути, точно мы отправлялись далеко-далеко, в другую страну, с важной миссией. Потом она сделала то, чего давно уже не делала — приподнялась на цыпочки и поцеловала отца в щеку.

— Ну, сынок, пошли, — смущенно сказал он, явно взволнованный.

Опять, наверное, было воскресенье. Мы шли по улице Искыр к улице Волова. Мой отец — строгий, мраморная статуя с завитком, упавшим на белый лоб, в том же белом чесучовом костюме, но перелицованном портным из Музыкального театра. Деревья взметали зеленые фонтаны в синее небо, точно кто-то накачивал их снизу. Само небо было невыносимо синим, по мостовой стучали подковами коричневые кони, запряженные в телеги с расписными боковинами, изредка проезжал автомобиль.

Фроса развешивала под окном латаное нижнее белье. Вража выбивала полысевший домотканый ковер. Йорде висел на лестнице, застряв одной ногой в щели, и выл. Вангел, удивленно таращась, стряхивал с себя стружки. Роленский и Роленская обзывали друг друга потаскухой и потаскуном. Манолчо громко храпел, положив под голову топор вместо подушки. Какими восхитительными звуками наполнялся некогда наш квартал!

Встретившиеся нам соседи попытались завязать с нами разговор, но отец вежливо пресек эти попытки.

Знаете ли вы, куда мы идем? Мы идем делать буфет — высшее достижение человеческого гения, апогей, апофеоз апофеозов, — вперед!

Мы дошли до улицы Волова, повернули — третий дом от угла... Сердце мое стучало от волнения. Мы наклонились, чтобы заглянуть в чуть возвышавшиеся над землей оконца подвала!

Пустота.

Окна были пыльные и грязные, точно кто-то, зная, что мы. будем проходить мимо и наклонимся, чтобы заглянуть в них, нарочно облил их грязью. Не было видно ничего, кроме каких-то тряпок.

Мы спустились по ступенькам и нажали на кнопку звонка. Безмолвие.

Полный скверных предчувствий, отец нажал звонок во второй, третий, пятый, десятый раз. Проклятый звонок, который звенел, словно сирена пожарной машины.

Наконец мы услышали шаги, дверь распахнулась, и дорогу нам преградил здоровенный мужчина в куртке, из-под которой виднелась майка, с густой рыжей шевелюрой, почти закрывающей узкий лоб, и злобными глазками, взгляд которых прыгал по нам, как блохи. Откуда-то из глубины помещения послышался яростный собачий лай.