Баллада о Георге Хениге - Страница 10

Наконец врач выпрямился и с угрюмым видом стал засовывать стетоскоп в сумку.

— Доктор... — начал отец, но тот прервал его.

— Свинство. Ужасное свинство! Этот человек умирает от голода.

— Что с ним?

— Я же сказал — он голоден. Конечно, у него болезнь Бехтерева и Паркинсона тоже. Но год-другой он еще поживет, если не умрет с голоду. — И Берберян выругался, а отец в первый раз не рассердился, что ругаются в моем присутствии.

Отец спросил, сколько он должен заплатить, протянул ему деньги, но Берберян оттолкнул его руку.

— Лучше купи ему еды. Ему надо что-нибудь легкое, иначе у него желудок не выдержит. Рисовый отвар или суп из помидоров, в крайнем случае куриный бульон и немного хлеба. — Берберян достал бумажник, вынул несколько купюр и положил на верстак.

— Позор, — возмущенно сказал он. — Я тридцать лет знаю этого человека... Чтобы так его бросить... в этом... — И, махнув рукой, он направился к двери.

Пообещал, что завтра опять зайдет. Снова выругался и вышел.

В комнате царило молчание, только за стенкой слышался лай Барона. Отец вымыл кофейник, согрел молоко, накрошил в него хлеба. Мы поддерживали с двух сторон дедушку Георгия в вертикальном положении, что не требовало никаких усилий. Он весил не больше, чем я.

Поскольку сам он не мог держать ложку, которую нам удалось отыскать, приходилось его кормить как маленького. Мы не всегда попадали ложкой в узкую полоску его рта, и молоко стекало по подбородку.

Когда мы кончили его кормить, он был совершенно без сил. Мы уложили его, накрыли лоскутным одеялом и ушли.

Отец постучался в соседнюю комнату. Рыжий приоткрыл дверь, высунул голову.

— Чего вам еще? Назад, Барон! Фу! — Он отпихнул ногой пса, который пробовал прошмыгнуть у него между ног.

— Я хотел вас попросить присматривать за стариком, — сказал отец. — Я оставил молоко и хлеб...

Рыжий захлопнул дверь.

Всю дорогу домой мы молчали. На столе, накрытом скатертью, уже стоял обед. По обыкновению хмурая, мать встала из-за машинки.

— Ну что? — начала она, но отец остановил ее жестом.

Сели за стол. Мы с матерью ждали, когда он что-нибудь скажет. Вдруг он ударил кулаком по столу так, что тарелки подскочили и суп пролился на скатерть.

— Если я еще раз в этом доме услышу слово «бедность», — произнес отец с жутким спокойствием, — если я хоть раз услышу это словечко от кого бы то ни было, то ему не поздоровится. Приятного аппетита! Ешьте! — закричал он, и мы усердно принялись за остывший суп.

*** * ***

С этого дня Георг Хениг стал четвертым членом нашей семьи. Каждое утро я относил ему завтрак, а к обеду мать готовила мне три кастрюльки, вставленные одна в другую, и я отправлялся в подвал, где отец делал каркас буфета.

Старик поправлялся на удивление быстро. Сейчас я думаю, что, может, не голод довел его до состояния, когда он казался живым мертвецом, а убийственное одиночество и полная беспомощность, на которые он был обречен, сидя в своем мрачном подвале (а может быть, все вместе взятое).

Мать прислала пару чистого нижнего белья, рубашку и брюки. Отвести старика в городскую баню было немыслимо. Как смогли, мы выкупали его в алюминиевом тазу. Он терпеливо сносил сложную процедуру, бормоча молитвы на смеси чешского, болгарского и латыни. Убрались, как сумели, в комнате, но когда мать пришла, чтобы повесить занавески, она чуть не задохнулась от того же тяжелого запаха.

Соседи Хенига реагировали на наше присутствие с раздражением и неприязнью. Когда кто-нибудь из нас приходил (дедушка Георгий дал нам ключ от входной двери), Рыжий тут же выскакивал в коридор вместе с Бароном, норовил толкнуть пришедшего, ругая нахалов, шляющихся по чужим квартирам.

Мы старались не обращать на это внимания.

Отец притащил из Музыкального театра обструганные доски, фанеру, взятые у Вангела инструменты — в общем, все, что ему было необходимо для буфета. Дома он проводил вечера, склонившись над листом картона из моего альбома для рисования, не расставаясь с циркулем и треугольником, занятый сложными вычислениями.

Труба отдыхала в футляре.

Он извлекал ее только, когда шел на спектакль или репетицию. В последнюю минуту. Дунув два-три раза, сбегал вниз, не сказав «до свиданья», потому что голова его была забита цифрами и всевозможными геометрическими фигурами.

Мы старались не шуметь. Я и не думал о том, чтобы играть гаммы и арпеджио, А он и не вспоминал, что мне надо заниматься. В общем, жилось чудесно.

Музыка надолго покинула наш дом.

Несколько дней отец посвятил тому, чтобы вычистить инструменты Георга Хенига, хотя они были слишком маленькие и ему пригодиться не могли. Они валялись в полусгнившем ящике, от которого пахло дохлыми мышами. Отец извлекал их по одному, осторожно протирал смоченной спиртом тряпочкой и клал на большой кусок полотна, расстеленный на верстаке.

И вот перед нами предстал прекрасный комплект инструментов для изготовления скрипки — изящные пилы с изогнутыми ручками, сверла, которыми просверливают дырочки в полмиллиметра, рубаночки величиной с детский палец, рубанки побольше, грациозные формы для всех видов скрипок, в которых дерево стягивают маленькими струбцинками и оставляют какое-то время полежать, острые ножи, колодки.

Вычистив все, отец замер как зачарованный. В полумраке подвала инструменты тускло поблескивали, на них блестели капельки машинного масла, теплым и благородным был коричневый цвет ручек, ставших такими от долгого употребления.

— Бай Георгий, откуда у тебя это богатство?

Хениг сполз с дивана. Голова его была почти на уровне колен. Руки затряслись еще сильнее, когда он принялся ощупывать инструменты.